1666 Готфрид Вильгельм Лейбниц
Но когда есть разногласия, больше не будет спора между двумя философами, как между двумя бухгалтерами; ибо достаточно взять ручку и сесть считать, говоря друг другу: «Calculemus!»
Характеристика искусства, 1666 год
Таблоиды на прошлой неделе позабавили публику, сообщив, что пастор-робот был установлен в провинциальной немецкой церкви. Робот настолько похож на картинку из детской книги 40-летней давности о «будущем», что молодые люди, по-видимому, даже не узнают его: мигающая лампочка вместо носа, человеческие руки в белых перчатках и дисплей на стальном животе. С рычанием он вытягивает свои механические конечности, чтобы научить всех благословениям Аарона (Числа 6: 24-27), и выплевывает из печатника морализирующие библейские цитаты.
Консервативные форумы, сообщества, блоги и тому подобное уже высказались, чтобы увидеть, чего ожидать от этих любителей этого слова. Завтра они могут подумать о своих айфонах, благословляющих брак. Но настоятель церкви, выделявшийся таким образом, устал объяснять, что андроиды не участвовали в священном служении, но что это было всего лишь невинным аттракционом, и что святотатство было не больше, чем у баварцев или австрийцев. Банкомат, который приветствовал своих клиентов словами «Gruess Gott». Однако вряд ли осознаваемая там дополнительная эмоциональность этой ситуации обеспечивается тем, что эта церковь находится в «Риме Лютера» — Виттенберге. Неподалеку, в Лейпциге, в 1646 году родился человек, который начал создавать электронно-цифровую составляющую нашего нынешнего существования. Этот человек, получивший в то время чрезвычайно заманчивое и почетное предложение для каждого ученого занять должность главы библиотеки Ватикана, категорически отказался только потому, что договор предполагал формальное обращение в католицизм. (Винкельман, например, не сопротивлялся вере при аналогичных обстоятельствах.)
Даже читая оцифрованные страницы Лейбница, трудно забыть стихи Гумилева о числах и словах. О том, что «все оттенки смысла передают умные числа», но все же «для невысокой жизни они были числами, как скотина». Но именно Лейбниц пришел к выводу, что число сияет и среди земных бед. Или, скорее, это число и слово были просто способами отражения окончательного порядка вселенной, которым является Логос.
Если кто и надеялся верить в гармонию с алгеброй, так это он; Смысл его теодицеи (из которой Вольтер сделал такую забавную и поверхностную карикатуру — все, по их словам, находится в лучшем из миров) заключается именно в исчислении существования со всеми его закономерностями, которые в конечном смысле не могут быть иррациональными, так же как не может быть иррациональным даже самая черная страница в учебнике математического анализа.
Есть масса реальных дисциплин, за которые Лейбниц явно благодарен: высшая математика, логика, физика, топология, комбинаторика, кибернетика и, наконец. Есть много искр вполне средневековой мысли, которой был благодарен сам Лейбниц: Раймонд Лулиус, Николай Кузинский, даже каббала. В то же время невозможно избежать впечатления, что он, образцовый картезианец и образцовый предшественник расплывчатой учености Шеллинга, делал все возможное для мафии. Именно для них идеи Лейбница об «универсальных характеристиках», универсальном языке, способе сведения к необратимой математике каждого утверждения, тезиса, утверждения, лозунга, чего угодно, каждого акта мышления, выраженного в речи.
После Паскаля (который случайно отошел от католической ортодоксии к почти протестантскому янсенизму) Лейбниц придумал, как перевести безличные вычислительные операции в механику, и изобрел вычислительную машину, более совершенную, чем у Паскаля: арифмометр Лейбница впервые мог выполнять все четыре арифметических действия время.
Зубчатый калькулятор, чье потомство безраздельно властвовало в офисах по всему миру.до 70-х годов прошлого века он работал в самой известной десятичной системе счисления. Но Лейбниц был пионером двоичной системы счисления. Сначала это выглядело как философский инструмент абстрактного порядка. Вместо старой ветхой нумерологии, пифагорейской, неопитагорейской и христианской, было только два крайних основания. Создание, действие Единства перед лицом слепого и пустого небытия. И Лейбниц был ужасно доволен, когда он услышал от иезуита в Китае о существовании «Книги перемен» (об «И-Цзин» на
потом много написал в трактате «Novissima sinica»). Оказалось, что система описания всей Вселенной комбинацией непрерывных и прерывистых линий (читай: единиц и нулей) — древняя почтенная мудрость.
Но это также был колоссальный шаг к прогрессу электронных вычислений. Точнее, концепция шага: булевой алгебре потребовалось более ста лет; Лейбниц, который видел эпохальную революцию в двоичной системе счисления и почти изобрел знаки препинания и машинный алгоритм, казалось, упускал что-то очень маленькое — свободное время, убеждения, технические основы, интуицию, точность.
Но то, что отличает Лейбница от «полиматов» эпохи Возрождения, которые так стремились к универсальному универсальному знанию, — это также его попытка реконструировать само существование науки — он мечтал о европейской системе научных сообществ. Принято считать, что его идеалом (несмотря на сложные отношения с Ньютоном) было Лондонское королевское общество. Опять же, общепринято, что в этом случае подтверждается тезис о Реформации как катализаторе развития точных наук.
Этот тезис был выдвинут в 1936 году великим американским социологом Робертом Мертоном, который попытался развить мысль Макса Вебера в другом направлении. Если определенный набор моральных и психологических убеждений, основанных на религиозных убеждениях, смог изменить экономическую жизнь цивилизованного мира, почему бы не попытаться связать с ним научную революцию? Если в течение первых ста лет существования Королевского общества в его членах явно не преобладали католики, а англикане, для ясности, были вытеснены более решительными протестантами.
Критиковать Мертона казалось даже проще, чем критиковать Вебера. В чем смысл, говорят они, этих лондонских протестантов, иначе Декарт, Ферма, Гассенди, Галилео и Торричелли менее важны для истории науки.
